Little Rouge
Собсно, началось всё с фразы Цоря: "А что если Федя был девочкой?" и моего ответа: "А гиде обоснуй?" И понеслось...
Итак, выкладываю на читательский суд. Рейтинг НЦ-17. Я честно старалась соблюсти тогдашнюю (16 век) манеру.
Рабочее название: Про Федору. Если будут другие варианты - предлагайте, позязя.
Кусь 1Было время холодное, зимнее. Морозы ударили тогда трескучие. Истопленные печи, одёжи меховые, одеяла тёплые, - да не спасало всё это ни бояр, ни государя самого.
В ту пору слухи ходили, разные слухи, да всё одно – про Басманова сына, Фёдора. Уж воистину Басманов, говаривали все: от мала до велика, от хлопьев и до сынов боярских; кто – сердито, кто – с завистью едва скрываемой, кто – насмешливо, а кто и с тоской затаённой. Сколь помнил царь великий, ни до кого ранее разговоров столько не было.
Поступил на службу Фёдор годков в пятнадцать. Сперва глядели на него воины с насмешкою, Федорою в шутку звали: был юный воин весьма хорош собою, как говаривали хлопья Басмановские, - да сразу умолкали, ведь норов-то у Фёдора был поистине крут! А уж как и взяли Полоцк, тут же замолкли говоруны эти, ведь показал себя младой Басманов столь сильным и отважным воином, что Алексею Даниловичу впору было гордиться отпрыском своим.
Что же до государя, то Фёдора видел он лишь единожды, на крестины его приехавши по просьбе отца новоиспечённого, и всё, что помнил царь о младенце, было лишь то, что глазищи у него тёмные-тёмные, как небо ночное. «Красив будет», подумал он тогда. Ещё раньше, когда Катерина беременной была, говорил Иоанн:
- Хороша жена у тебя, Алексей. Да и сам ты недурен был, как помню… А коли дочь у вас родится, отдашь мне её? – и кивал тогда Алексей послушно да угодливо. Да только вышло всё по-иному совсем.
Нынче же приказал государь пир честной устроить, в честь победы славной. Позвали и бояр, и детей их, и воинов, что бились столь храбро. Позвали и Басмановых: и Алексея, воеводу знатного, и сыновей его, Фёдора и Петра.
«Вот и погляжу, - думал Иоанн, - что ж за Фёдор такой, что не смолкают о нём»…
Знатный был пир тот, и гостям, и царю на радость. Славно потрудились повара, да и стольники весьма расторопны были. Пожаловал государь старшего Басманова чашей на пиру том, поглядел на маленького Петра, с любопытством залу оглядывавшего, на брата его взор свой перевёл…
И показалось Иоанну, будто мир весь куда-то исчез, и звуки все разом смолкли, и свет померк... И будто бы помер он, потонул в очах этих, тёмных, бездонных, как сама Вселенная… А потом, словно вняв лишь одному, робкому взмаху длинных пушистых ресниц, ожил, очнулся вновь от оцепененья сладкого, и песни скоморошьи услышал, и всех гостей своих враз увидал. Очнулся, да глаз не отвёл от Фёдора, что смущённо голову склонил, кудрями чёрными тряхнув.
«Прекрасен, - подумал государь. – Прекрасен. Нету во всём мире краше».
Не мог царь больше радоваться на пиру вместе со всеми, а потому велел гостей распустить. Когда же один остался, то и тогда не мог думать ни о чём другом, кроме как о Басманове младом. Украл юный воин сердце государево, крепко в думы его запал.
Про грех содомский, коим на Западе промышляли, Иоанн слыхал. Да и не только слыхал: в бытность свою ещё царевичем, раз видел он, как сыны боярские с младым холопом забавлялись. Не увидел тогда государь будущий ничего в этом хорошего, а когда царём стал, первым делом казнить велел насильников тех. «Не будет на земле русской греха сего! – были мысли его. – Никогда не будет! Искореню!»
Да только теперь осознал, что не будет ему покоя, покуда Фёдор не станет его. Только его. Раз и навсегда. Пущай грех, пущай душа вечная в муках адовых гореть будет, а не сможет царь жить более без красоты такой.
На том и порешивши, утром следующим послал Иоанн гонца к Басмановым о том, что желает Фёдора ночью у себя в опочивальне видеть. Всю ночь сновиденья его были порочны, срамны, но оттого не менее прекрасны. Виделось ему, как отдаётся ему Фёдор, как горят глаза его тёмные страстным огнём, как стонет и тянется за лаской… Распалённый виденьями ночными, не мог государь на делах сосредоточиться, всё ждал ночи, словно юнец пылкий. И когда уж небо померкло, когда уж холопы государевы и самого его, и опочивальню в должный порядок привели, а царь уж нетерпеньем исходил, тогда и постучали робко в двери и послышался голос тихий:
- Государь великий, Басманов прибыл…
Встряхнулся Иоанн, загорелись глаза его, прокашлялся он и молвил:
- Входи.
Отворились двери, и Фёдор проскользнул внутрь – тихо-тихо, глаза свои невозможные пряча, голову кудрявую опустив… Не дело!
- Раздевайся, Фёдор, - велел царь, стоило дверям затвориться. Мягко велел, ласково, а Басманов-то - чуть не подпрыгнул!
- Государь? – спросил растерянно. Не ожидал, видать. Или ожидал, да только боязно ему.
- Ну же! – подбодрил Иоанн, коему хоть уже и смешно сделалось, а хотелось младого Басманова по-прежнему сильно.
Медленно, неловко скинул с себя Фёдор одёжи. А когда остался лишь в рубахе одной, когда узрел царь стан гибкий да ноги стройные, так и не сдержал себя: рванулся, прижал юнца до груди своей, на постель повалил, сверху нависая. Дернулся было Басманов из объятий царских, да не тут-то было!
- Тише, Федюша, тише, - приговаривал государь ласково, дланью одной запястья хрупкие сжимая, а другой рубаху стянуть пытаясь. И затих Фёдор под ним, лишь только дрожал мелко да глазищами своими, полными страха, глядел. А Иоанн тем временем, управившись кое-как с рубахой да порты свои стянув, провёл ладонями по стану гибкому, развёл бёдра узкие…
…да так и скатился с постели царской, поражённый увиденным. Первой мыслью было: «А где же?..», но стоило пониманию настигнуть его, так уж и не мог царь остановить хохот безудержный, невольного облегченья полный.
- Ай да Басманов, - хохотал он, с ковра не спеша подниматься. – Ай да хитрец! Ишь чего удумал – девку в одежды мужеские обрядить!
Фёдор же – хотя, теперь уж, скорее, Федора – вся испуганно в комочек свернулась, боясь глаза свои невозможные на Иоанна поднять. Оно и понятно было, да только не желал государь, чтоб от него глаза прятали. А потому поднялся он с ковра, на постель вновь опустился, девку за подбородок потянул, взор поднять вынуждая да в омуты тёмные погружаясь, и молвил с мягким укором:
- Что ж ты так, Федорушка?..
- Не вели казнить, государь великий… - а голос-то, голос! Как перезвон колокольчиков. Улыбнулся царь да потянул обратно лечь, рядом опускаясь.
- Кого казнить? Тебя, коей краше на всём свете нет? Али отца твоего, что столь славно меня позабавил?
Вздохнула Федорушка с облегченьем великим, страх из глаз её ушёл почти. А длань царская словно сама собой скользнула на грудь её – маленькую, почти незаметную: кабы царь не раздел, не догадаться было бы. Погладила, сжала нежно, перстом до сосца тёмного прижалась… Тихий, прерывистый вздох был государю ответом.
- А скажи-ка мне, Федорушка, - начал Иоанн, лаская девичью грудь, - давно ли знаешь про то, что не юноша ты?
- До сего дня не знал… не знала, - слабым голосом ответила она. – Накануне матушка открыла…
Усмехнулся государь в ответ на это.
- А знаешь ли ты, красавица, зачем родители твои утаили от тебя это? – а сам рукою ниже повёл, по животу впалому.
- Ах… нет, государь… про то мне не ведомо… - и потянулась, словно бы прижаться до царской длани всем телом дрожащим хотела. Навис над нею Иоанн, ноги стройные огладил, развёл снова – и перстами до сокровенного самого.
- А затем, - зашептал страстно, устами шею белую лаская, стоны тихие ловя, перстами услаждая невинную девичью плоть, - чтобы ты, Федорушка, никогда моею не стала. Затем, что просил я за тебя у батюшки твоего, покуда не родилась ты ещё. Затем, чтобы красота твоя неписаная, чтобы очи твои тёмные, кудри твои мягкие, стан твой нежный, - чтобы всё это не досталось мне, государю твоему. Да только ведь ты теперь моей будешь, Федора, и только моей. Никому не отдам, слышишь?
- Да, государь мой… Да… - заметалась, затряслась под ним Федора, перстами в простыни впиваясь, забилась в агонии сладкой да так и обмякла в объятьях государевых, сознания лишившись.
Поцеловал её Иоанн в уста неподвижные, одеялом тёплым накрыл да рядом прилёг, всем телом прижимаясь да теплом согреваясь. «Завтра, - подумал он, засыпая. – У нас ещё много ночей будет…»
Пробудился государь всея Руси, когда за окнами ещё не рассвело. Сперва понять не мог, с чего бы так тепло ему, так жарко. А как взор свой опустил да кудри чёрные, по груди его царственной разметавшиеся, узрел, так и припомнил всё, что ночью сей свершилось. Улыбка нежная тронула уста царские, провёл он дланью мягко по кудрям тем…
Встрепенулась голова кудрявая, подняла гостья ночная взор свой прекрасный, улыбнулась:
- Доброе утро, государь.
- Доброе, Федорушка, - отозвался царь. – Да только не рассвело ещё, ночь на дворе…
- Ох…
Потянулась Федора всем телом своим, стан свой изогнувши, и ощутил Иоанн, как пробуждается в теле его желание страстное, прежде не утолённое. Обнял страстно полюбовницу свою, в уста столь желанные впился да перекатился на постели, подминая под себя.
Ласкал государь тело нежное и руками, и устами, ни на секунду от счастия своего обретённого не отрываясь… А Федорушка как-то разом в его руках притихла, взор свой неземной отвела. Не понравилось это царю, потянул он её за подбородок, на себя посмотреть заставляя.
- Боязно тебе? – спросил, в глаза тёмные вглядываясь да усмехаясь про себя. – Али стыдишься?
И ушёл из очей ласковых испуг, вспыхнули в глубине их искорки дерзкие:
- Не стыжусь, государь мой, - шепнула она ласково и до царя сильнее прижалась, руками, не по-девичьи сильными, обнимая. – Не стыжусь, - и устами сахарными до Иоанновых потянулась, чем тот не преминул воспользоваться.
Не в силах более терпеть, развёл государь бёдра нежные, плотью пылающей до тела желанного прижимаясь, и проник во плоть невинную, обнимая сильнее полюбовницу свою да вскрик первый устами ловя. Вцепилась Федора в него, так что даже рубаха царская порвалась в руках её, да только не было никому дела до этого. Поцелуй яростный прервав, взглянул царь в глаза тёмные, из коих постепенно уходила боль.
- Моя ты отныне, Федорушка, - прошептал почти неслышно.
Разжалась хватка крепкая на плечах его, и скользнула Федорушка перстами ласковыми по щеке государевой, шепча в ответ:
- До самой смерти, - и навстречу всем телом подалась, желая отдаться полностью, без остатка.
Припал Иоанн устами до шеи белоснежной, двигаясь неспешно, с трудом желание своё в узде сдерживая. Да только ненадолго государева терпенья хватило: и тело девичье, в руках его выгибающееся, и стоны страстные – сперва тихие, а после всё громче, - и очи красоты необыкновенной, наслажденьем затуманенные, - всё это сводило царя с ума, пожар в крови разжигая, всё сильнее его распаляя. Стиснул он полюбовницу свою в крепких объятиях, взора не отрывая от лица прекрасного, мукой сладостной искажённого, и извергся в тело нежное, отныне лишь ему одному принадлежащее. Вскрикнула Федора от удовольствия да и обмякла в руках государевых.
- Иоанн… - обессилено прошептала, когда отстранился полюбовник царственный.
- Спи, Федора, спи, - отозвался царь, обняв её ласково. – До заутрени времени много…
Кусь 2Чуть зарево пламенное осветило лучами яркими опочивальню царскую, пробудилась Федора. Не припомнив поначалу, что за день минувший да за ночь приключилось, дёрнулась испуганно, тепло тела чужого возле себя ощутив, за саблей, кою по наставленью отца каждую ночь возле постели своей клала, потянулась было. Да токмо узрев государя, рядом спящего, вспомнила всё, что произошло.
«Выходит, девка я на самом деле», - подумалось ей. Вечером минувшим раскрыл ей Алексей Данилыч тайну сию. Припомнила Федорушка, как напугана была словами матушкиными: «Не думай, что государь наш человек милостивый да добрый. Зверь то, зверь лютый! Сотню девок попортил: сам истерзал да воинам на потеху отдал. После гибели царицыной и вовсе обезумел. Потому и сокрыли, потому и за юношу выдали, что зверь!»
На деле же великий царь и вовсе зверем не был. Напротив, нежен был Иоанн с нею, ласков. Не боль и страданья, но наслажденье страстное познала с ним Федора.
Улыбнулась девка, на полюбовника своего глядя, осторожно перстами плеча его сильного коснулась. Вмиг очнулся государь всея Руси ото сна, очи свои распахнул, нахмурился было, да, Федору завидев да остатки сна прогнав, усмехнулся ласково.
- Доброе утро, государь, - в очи царские неотрывно глядя, молвила та.
- Доброе, коли не шутишь.
Потянулся к ней Иоанн, в поцелуе сладком к устам её приник. Прижалась Федорушка к полюбовнику своему, отвечая.
- Чего изволишь, государь великий? – спросила, стоило поцелую прерваться.
С усмешкой поглядел на неё царь, по кудрям чёрным потрепал.
- Это ты, Федорушка, чего изволишь дальше делать?
Уж чего-чего, а такого вопроса не ожидала Федора. Распахнула очи тёмные, в непонимании на царя глядя. А тот, оглядев девку взором жадным, продолжил:
- Знаешь ведь ты отныне, Федора, что понапрасну тебя как юношу взращивали, делу ратному обучали, в одежды мужеские обряжали. Что думаешь теперь? Другим открыться али тайну сохранить?
Задумалась крепко Федорушка. Вспомнила она и все наставленья батюшкины, и взгляды косые боярских сынков, и шёпотки насмешливые за спиною... И звон сабли весёлый, и конское ржание, и яростный, задорный дух бойни кровавой, и радость победы опьяняющая... И жар объятий царских, и взгляд жадный государев...
- Как тебе, Иоанн Васильевич, угодно будет... Да только хотела б я, чтоб всё как прежде осталось. Пущай уж лучше грешником слыть буду, а не девкой.
- Что ж, - молвил Иоанн, - как пожелаешь, так тому и быть. Мог бы я и озолотить тебя, и царицею сделать, ежели б захотела ты открыться.
- На что мне то? – отвечала Федора, полюбовника своего обнимая. – Не золота мне надобно, не уборов царицыных. Одного лишь желаю – тебе полезной быть, за дело великое с тобою вместе бороться, рядом с тобою, государь великий, всегда быть.
- Ох, неслух, - засмеялся государь. – Гляди у меня... Ох, время уж позднее! Ступай к себе, Федорушка. Небось, родные твои уж заждались.
Неохотно из объятий царских выбралась девка, в рубаху порванную кое-как завернулась, кафтан да порты привычные натянула.
У самых дверей уже поймал её Иоанн за руку, к устам манящим приник:
- Гонца за тобой пришлю вечером. Моей теперь будешь всегда...
Едва порог родного дома переступивши, попала Федорушка в объятия матушки:
- Ну, что с тобой? Как ты? Как прошло всё? – голос у Катерины Ивановны дрожал, и по лицу её поняла девка, что не спалось Басмановым в ночь сию. – Ну, не молчи же!- Оставь, Катерина, - раздался голос Алексея, строгий да сердитый. – Хоть и девку родили, да не девкой воспитали, переживёт.
- Да что ж ты, батюшка, бессердечный-то такой! Ох, не будет нам боле покоя, покуда государь великий возжелал…
Обняла Федора матушку свою да молвила голосом тихим, успокаивая:
- Не возжелал, матушка. Возлюбил меня государь…
- Возлюбил, как же! – отозвался батюшка насмешливо. – То лишь грёзы твои глупые. Не любит царь никого, и никогда не любил, опричь жены своей покойной, Анастасии. А уж тебе до неё – как до звёзд.
«Так-то оно так, да государю виднее», - подумалось ей, но вслух ничего она не сказала.
- Эх, позор, позор! – продолжал меж тем Алексей. – А всё твоя, твоя вина!
- Моя вина? – спросила Федорушка дерзко. – Да только твоя, батюшка, вина поболе будет. Твоя ведь воля была меня как сына растить, от людей правду скрывать…
- Молчи! Не перечь отцу!
Вскинула девка голову, в очи отцовы, гневом пылающие, прямо взглянула.
- А не стану, - проговорила тихо. – Не стану более молчать.
Зарычал Алексей Данилович, Федору за ворот кафтана ухватил:
- Ты что же теперь себе думаешь, а? – прошипел сердито. – Считаешь, всё прощать тебе будут? Нешто думаешь, теперь после всего и царицею заделаешься? Не бывать тому! Не для того тебя растил я, не для того воспитывал, чтоб ты курвой распоследней пред царём ходила!
Дёрнулась Федорушка из рук батькиных, вырвалась, сердитая.
- Моя то жизнь, моя! - зашипела. - И токмо мне да государю решать, как жить мне надобно, что позорно, а что достойно! Не тебе, батюшка, жизнь мою за меня проживать!
- Ох, неслух! Ну я тебя проучу!
Вскинул Алексей длань тяжёлую, замахнулся...
- Что ж ты, Алексей Данилович, делаешь-то! - матушка плечо его сжала. - Одумайся!
- Уйди, Катерина!
- Не губи ты её, и нас всех не губи, - зашептала Катерина.- Государь ведь прознает...Опустил батюшка взор свой на жену, вздохнул, опустил длань свою. Взглянул вновь на Федору, сощурился.
- Коли сама жить желаешь, так и живи. Но не дай Бог тебе от государя понести! Уж тогда-то никому житья не будет.
Усмехнулась девка да вышла из горницы, в опочивальню к себе зашла да на лавку рядом с братом опустилась.
- Ты на батьку не обижайся, Федя, - сказал Пётр. - Или как тебя теперь величать?
Улыбнулась Федорушка, братца меньшого по волосам потрепала.
- Как прежде, Федей, зови. Всё одно никто опричь нас да государя не будет знать о том, кто я есть.
- И что же? - спросил тот удивлённо. - Ты и в войске по-прежнему служить будешь?
- Как государь пожелает, - ответила она. - Коли скажет - буду в войске. На всё воля его.
И задумалась Федора: а чего государь пожелать может? Решит ли, что отыне она лишь подле него быть должна, али на подвиги ратные отправит? И то хорошо, и сё хорошо, да токмо на сердце неспокойно делалось: а коли и взправду царю нужна она была лишь на ночку единственную, на миг короткий? А коли не захочет он её более? Коли опротивели ему ласки её?
- А правда ли, - подал вдруг голос Пётр, - что царь и в самом деле зверь?
- Нет, конечно, - улыбнулась Федора.
- А страшно тебе было?..
- Страшно, Петенька, ох и страшно. Да только страхи мои напрасными были. Милостив наш государь до нас, холопов его.
Хотел было братец ещё спросить, да только шаги послышались, и вошла матушка.
- Ох, горе ты моё! - присела да Федорушку обняла ласково. - Пошто отцу-то перечишь? Пошто гнев его на себя навлекаешь? Берегли ведь мы тебя, как могли, смерти не боясь...
- Берегли, матушка, - вздохнула та. - Да только напрасно всё было. Государю отныне принадлежу, и нет в том вины моей.
Всплеснула руками Катерина, с лавки поднялась:
- Да что же в том хорошего, скажи? Сейчас мила ты государю своему, а после прикажет он тебя в монастырь заточить или, того хуже, на потеху боярам отдать... Страшно нам, Федора, за тебя, ох как страшно. И батюшке твоему страшно, пущай и не признает он того... Скажешь, не права?
Стыдно стало Федоре за гневные слова свои. Опустила голову да молвила тихо:
- Права, матушка. Но всё же воином меня вырастили, смелым да жестоким. Бороться буду за счастие своё, ни о чём не жалея. Сдюжу, матушка. На то я и Басманова, на то и Федора.
- Бороться... - покачала головой матушка. - Супротив государя ведь не пойдёшь!
- Тогда с ним пойду!
Не успела Катерина ответить: послышалось ржанье конское, со двора голос грубый раздался:
- Басманова государь требует!
- Еду! - крикнула девка, не раздумывая. - Не бойся, матушка, выдюжу, а то не быть мне Басмановой.
Ночью той, в объятьях царских нежась, услыхала Федора слова Иоанновы:
- Поутру, стоило уйти тебе, коня к нам послы аглицкие прислали. Вороного, сильного...
- Кони аглицкие, говорят, крепкие самые, коли ехать куда подальше надобно, - ответила она.
Ухватил царь Федорушку за подбородок, в очи манящие взглянул:
- А хочешь, тебе того коня подарю? Будет тебе другом верным...
Дёрнулась девка испуганно:
- Да пошто мне такой подарок, государь? Не надобно мне подарков таких! Мне один лишь подарок дорог – с тобою быть, тебе служить...
- Служить, говоришь?
Государь нахмурился сердито, на свою полюбовницу глядя. Страшно стало в тот миг Федоре, но взгляд она не отвела.
И будто бы вечность целая прошла, прежде чем молвил Иоанн:
- Рындой тебя назначаю. Поедешь завтра к Ефросинье, тётке моей, с речами. А коня всё же возьми: путь-то неблизок.
Застыла Федорушка, ушам своим не веря.
- Иоанн...
- Коли хочешь служить, так изволь. А теперь спи, поздно уже.
По-прежнему сердит был царь, по-прежнему недоволен да хмур. Да стоило лишь Федоре обнять его, до плеча его щекой прижаться, тут же перестал он хмуриться – обнял в ответ полюбовницу свою, макушки кудрявой устами коснулся.
- Поезжай, Федорушка. Да возвращайся поскорее.
Итак, выкладываю на читательский суд. Рейтинг НЦ-17. Я честно старалась соблюсти тогдашнюю (16 век) манеру.
Рабочее название: Про Федору. Если будут другие варианты - предлагайте, позязя.
Кусь 1Было время холодное, зимнее. Морозы ударили тогда трескучие. Истопленные печи, одёжи меховые, одеяла тёплые, - да не спасало всё это ни бояр, ни государя самого.
В ту пору слухи ходили, разные слухи, да всё одно – про Басманова сына, Фёдора. Уж воистину Басманов, говаривали все: от мала до велика, от хлопьев и до сынов боярских; кто – сердито, кто – с завистью едва скрываемой, кто – насмешливо, а кто и с тоской затаённой. Сколь помнил царь великий, ни до кого ранее разговоров столько не было.
Поступил на службу Фёдор годков в пятнадцать. Сперва глядели на него воины с насмешкою, Федорою в шутку звали: был юный воин весьма хорош собою, как говаривали хлопья Басмановские, - да сразу умолкали, ведь норов-то у Фёдора был поистине крут! А уж как и взяли Полоцк, тут же замолкли говоруны эти, ведь показал себя младой Басманов столь сильным и отважным воином, что Алексею Даниловичу впору было гордиться отпрыском своим.
Что же до государя, то Фёдора видел он лишь единожды, на крестины его приехавши по просьбе отца новоиспечённого, и всё, что помнил царь о младенце, было лишь то, что глазищи у него тёмные-тёмные, как небо ночное. «Красив будет», подумал он тогда. Ещё раньше, когда Катерина беременной была, говорил Иоанн:
- Хороша жена у тебя, Алексей. Да и сам ты недурен был, как помню… А коли дочь у вас родится, отдашь мне её? – и кивал тогда Алексей послушно да угодливо. Да только вышло всё по-иному совсем.
Нынче же приказал государь пир честной устроить, в честь победы славной. Позвали и бояр, и детей их, и воинов, что бились столь храбро. Позвали и Басмановых: и Алексея, воеводу знатного, и сыновей его, Фёдора и Петра.
«Вот и погляжу, - думал Иоанн, - что ж за Фёдор такой, что не смолкают о нём»…
Знатный был пир тот, и гостям, и царю на радость. Славно потрудились повара, да и стольники весьма расторопны были. Пожаловал государь старшего Басманова чашей на пиру том, поглядел на маленького Петра, с любопытством залу оглядывавшего, на брата его взор свой перевёл…
И показалось Иоанну, будто мир весь куда-то исчез, и звуки все разом смолкли, и свет померк... И будто бы помер он, потонул в очах этих, тёмных, бездонных, как сама Вселенная… А потом, словно вняв лишь одному, робкому взмаху длинных пушистых ресниц, ожил, очнулся вновь от оцепененья сладкого, и песни скоморошьи услышал, и всех гостей своих враз увидал. Очнулся, да глаз не отвёл от Фёдора, что смущённо голову склонил, кудрями чёрными тряхнув.
«Прекрасен, - подумал государь. – Прекрасен. Нету во всём мире краше».
Не мог царь больше радоваться на пиру вместе со всеми, а потому велел гостей распустить. Когда же один остался, то и тогда не мог думать ни о чём другом, кроме как о Басманове младом. Украл юный воин сердце государево, крепко в думы его запал.
Про грех содомский, коим на Западе промышляли, Иоанн слыхал. Да и не только слыхал: в бытность свою ещё царевичем, раз видел он, как сыны боярские с младым холопом забавлялись. Не увидел тогда государь будущий ничего в этом хорошего, а когда царём стал, первым делом казнить велел насильников тех. «Не будет на земле русской греха сего! – были мысли его. – Никогда не будет! Искореню!»
Да только теперь осознал, что не будет ему покоя, покуда Фёдор не станет его. Только его. Раз и навсегда. Пущай грех, пущай душа вечная в муках адовых гореть будет, а не сможет царь жить более без красоты такой.
На том и порешивши, утром следующим послал Иоанн гонца к Басмановым о том, что желает Фёдора ночью у себя в опочивальне видеть. Всю ночь сновиденья его были порочны, срамны, но оттого не менее прекрасны. Виделось ему, как отдаётся ему Фёдор, как горят глаза его тёмные страстным огнём, как стонет и тянется за лаской… Распалённый виденьями ночными, не мог государь на делах сосредоточиться, всё ждал ночи, словно юнец пылкий. И когда уж небо померкло, когда уж холопы государевы и самого его, и опочивальню в должный порядок привели, а царь уж нетерпеньем исходил, тогда и постучали робко в двери и послышался голос тихий:
- Государь великий, Басманов прибыл…
Встряхнулся Иоанн, загорелись глаза его, прокашлялся он и молвил:
- Входи.
Отворились двери, и Фёдор проскользнул внутрь – тихо-тихо, глаза свои невозможные пряча, голову кудрявую опустив… Не дело!
- Раздевайся, Фёдор, - велел царь, стоило дверям затвориться. Мягко велел, ласково, а Басманов-то - чуть не подпрыгнул!
- Государь? – спросил растерянно. Не ожидал, видать. Или ожидал, да только боязно ему.
- Ну же! – подбодрил Иоанн, коему хоть уже и смешно сделалось, а хотелось младого Басманова по-прежнему сильно.
Медленно, неловко скинул с себя Фёдор одёжи. А когда остался лишь в рубахе одной, когда узрел царь стан гибкий да ноги стройные, так и не сдержал себя: рванулся, прижал юнца до груди своей, на постель повалил, сверху нависая. Дернулся было Басманов из объятий царских, да не тут-то было!
- Тише, Федюша, тише, - приговаривал государь ласково, дланью одной запястья хрупкие сжимая, а другой рубаху стянуть пытаясь. И затих Фёдор под ним, лишь только дрожал мелко да глазищами своими, полными страха, глядел. А Иоанн тем временем, управившись кое-как с рубахой да порты свои стянув, провёл ладонями по стану гибкому, развёл бёдра узкие…
…да так и скатился с постели царской, поражённый увиденным. Первой мыслью было: «А где же?..», но стоило пониманию настигнуть его, так уж и не мог царь остановить хохот безудержный, невольного облегченья полный.
- Ай да Басманов, - хохотал он, с ковра не спеша подниматься. – Ай да хитрец! Ишь чего удумал – девку в одежды мужеские обрядить!
Фёдор же – хотя, теперь уж, скорее, Федора – вся испуганно в комочек свернулась, боясь глаза свои невозможные на Иоанна поднять. Оно и понятно было, да только не желал государь, чтоб от него глаза прятали. А потому поднялся он с ковра, на постель вновь опустился, девку за подбородок потянул, взор поднять вынуждая да в омуты тёмные погружаясь, и молвил с мягким укором:
- Что ж ты так, Федорушка?..
- Не вели казнить, государь великий… - а голос-то, голос! Как перезвон колокольчиков. Улыбнулся царь да потянул обратно лечь, рядом опускаясь.
- Кого казнить? Тебя, коей краше на всём свете нет? Али отца твоего, что столь славно меня позабавил?
Вздохнула Федорушка с облегченьем великим, страх из глаз её ушёл почти. А длань царская словно сама собой скользнула на грудь её – маленькую, почти незаметную: кабы царь не раздел, не догадаться было бы. Погладила, сжала нежно, перстом до сосца тёмного прижалась… Тихий, прерывистый вздох был государю ответом.
- А скажи-ка мне, Федорушка, - начал Иоанн, лаская девичью грудь, - давно ли знаешь про то, что не юноша ты?
- До сего дня не знал… не знала, - слабым голосом ответила она. – Накануне матушка открыла…
Усмехнулся государь в ответ на это.
- А знаешь ли ты, красавица, зачем родители твои утаили от тебя это? – а сам рукою ниже повёл, по животу впалому.
- Ах… нет, государь… про то мне не ведомо… - и потянулась, словно бы прижаться до царской длани всем телом дрожащим хотела. Навис над нею Иоанн, ноги стройные огладил, развёл снова – и перстами до сокровенного самого.
- А затем, - зашептал страстно, устами шею белую лаская, стоны тихие ловя, перстами услаждая невинную девичью плоть, - чтобы ты, Федорушка, никогда моею не стала. Затем, что просил я за тебя у батюшки твоего, покуда не родилась ты ещё. Затем, чтобы красота твоя неписаная, чтобы очи твои тёмные, кудри твои мягкие, стан твой нежный, - чтобы всё это не досталось мне, государю твоему. Да только ведь ты теперь моей будешь, Федора, и только моей. Никому не отдам, слышишь?
- Да, государь мой… Да… - заметалась, затряслась под ним Федора, перстами в простыни впиваясь, забилась в агонии сладкой да так и обмякла в объятьях государевых, сознания лишившись.
Поцеловал её Иоанн в уста неподвижные, одеялом тёплым накрыл да рядом прилёг, всем телом прижимаясь да теплом согреваясь. «Завтра, - подумал он, засыпая. – У нас ещё много ночей будет…»
Пробудился государь всея Руси, когда за окнами ещё не рассвело. Сперва понять не мог, с чего бы так тепло ему, так жарко. А как взор свой опустил да кудри чёрные, по груди его царственной разметавшиеся, узрел, так и припомнил всё, что ночью сей свершилось. Улыбка нежная тронула уста царские, провёл он дланью мягко по кудрям тем…
Встрепенулась голова кудрявая, подняла гостья ночная взор свой прекрасный, улыбнулась:
- Доброе утро, государь.
- Доброе, Федорушка, - отозвался царь. – Да только не рассвело ещё, ночь на дворе…
- Ох…
Потянулась Федора всем телом своим, стан свой изогнувши, и ощутил Иоанн, как пробуждается в теле его желание страстное, прежде не утолённое. Обнял страстно полюбовницу свою, в уста столь желанные впился да перекатился на постели, подминая под себя.
Ласкал государь тело нежное и руками, и устами, ни на секунду от счастия своего обретённого не отрываясь… А Федорушка как-то разом в его руках притихла, взор свой неземной отвела. Не понравилось это царю, потянул он её за подбородок, на себя посмотреть заставляя.
- Боязно тебе? – спросил, в глаза тёмные вглядываясь да усмехаясь про себя. – Али стыдишься?
И ушёл из очей ласковых испуг, вспыхнули в глубине их искорки дерзкие:
- Не стыжусь, государь мой, - шепнула она ласково и до царя сильнее прижалась, руками, не по-девичьи сильными, обнимая. – Не стыжусь, - и устами сахарными до Иоанновых потянулась, чем тот не преминул воспользоваться.
Не в силах более терпеть, развёл государь бёдра нежные, плотью пылающей до тела желанного прижимаясь, и проник во плоть невинную, обнимая сильнее полюбовницу свою да вскрик первый устами ловя. Вцепилась Федора в него, так что даже рубаха царская порвалась в руках её, да только не было никому дела до этого. Поцелуй яростный прервав, взглянул царь в глаза тёмные, из коих постепенно уходила боль.
- Моя ты отныне, Федорушка, - прошептал почти неслышно.
Разжалась хватка крепкая на плечах его, и скользнула Федорушка перстами ласковыми по щеке государевой, шепча в ответ:
- До самой смерти, - и навстречу всем телом подалась, желая отдаться полностью, без остатка.
Припал Иоанн устами до шеи белоснежной, двигаясь неспешно, с трудом желание своё в узде сдерживая. Да только ненадолго государева терпенья хватило: и тело девичье, в руках его выгибающееся, и стоны страстные – сперва тихие, а после всё громче, - и очи красоты необыкновенной, наслажденьем затуманенные, - всё это сводило царя с ума, пожар в крови разжигая, всё сильнее его распаляя. Стиснул он полюбовницу свою в крепких объятиях, взора не отрывая от лица прекрасного, мукой сладостной искажённого, и извергся в тело нежное, отныне лишь ему одному принадлежащее. Вскрикнула Федора от удовольствия да и обмякла в руках государевых.
- Иоанн… - обессилено прошептала, когда отстранился полюбовник царственный.
- Спи, Федора, спи, - отозвался царь, обняв её ласково. – До заутрени времени много…
Кусь 2Чуть зарево пламенное осветило лучами яркими опочивальню царскую, пробудилась Федора. Не припомнив поначалу, что за день минувший да за ночь приключилось, дёрнулась испуганно, тепло тела чужого возле себя ощутив, за саблей, кою по наставленью отца каждую ночь возле постели своей клала, потянулась было. Да токмо узрев государя, рядом спящего, вспомнила всё, что произошло.
«Выходит, девка я на самом деле», - подумалось ей. Вечером минувшим раскрыл ей Алексей Данилыч тайну сию. Припомнила Федорушка, как напугана была словами матушкиными: «Не думай, что государь наш человек милостивый да добрый. Зверь то, зверь лютый! Сотню девок попортил: сам истерзал да воинам на потеху отдал. После гибели царицыной и вовсе обезумел. Потому и сокрыли, потому и за юношу выдали, что зверь!»
На деле же великий царь и вовсе зверем не был. Напротив, нежен был Иоанн с нею, ласков. Не боль и страданья, но наслажденье страстное познала с ним Федора.
Улыбнулась девка, на полюбовника своего глядя, осторожно перстами плеча его сильного коснулась. Вмиг очнулся государь всея Руси ото сна, очи свои распахнул, нахмурился было, да, Федору завидев да остатки сна прогнав, усмехнулся ласково.
- Доброе утро, государь, - в очи царские неотрывно глядя, молвила та.
- Доброе, коли не шутишь.
Потянулся к ней Иоанн, в поцелуе сладком к устам её приник. Прижалась Федорушка к полюбовнику своему, отвечая.
- Чего изволишь, государь великий? – спросила, стоило поцелую прерваться.
С усмешкой поглядел на неё царь, по кудрям чёрным потрепал.
- Это ты, Федорушка, чего изволишь дальше делать?
Уж чего-чего, а такого вопроса не ожидала Федора. Распахнула очи тёмные, в непонимании на царя глядя. А тот, оглядев девку взором жадным, продолжил:
- Знаешь ведь ты отныне, Федора, что понапрасну тебя как юношу взращивали, делу ратному обучали, в одежды мужеские обряжали. Что думаешь теперь? Другим открыться али тайну сохранить?
Задумалась крепко Федорушка. Вспомнила она и все наставленья батюшкины, и взгляды косые боярских сынков, и шёпотки насмешливые за спиною... И звон сабли весёлый, и конское ржание, и яростный, задорный дух бойни кровавой, и радость победы опьяняющая... И жар объятий царских, и взгляд жадный государев...
- Как тебе, Иоанн Васильевич, угодно будет... Да только хотела б я, чтоб всё как прежде осталось. Пущай уж лучше грешником слыть буду, а не девкой.
- Что ж, - молвил Иоанн, - как пожелаешь, так тому и быть. Мог бы я и озолотить тебя, и царицею сделать, ежели б захотела ты открыться.
- На что мне то? – отвечала Федора, полюбовника своего обнимая. – Не золота мне надобно, не уборов царицыных. Одного лишь желаю – тебе полезной быть, за дело великое с тобою вместе бороться, рядом с тобою, государь великий, всегда быть.
- Ох, неслух, - засмеялся государь. – Гляди у меня... Ох, время уж позднее! Ступай к себе, Федорушка. Небось, родные твои уж заждались.
Неохотно из объятий царских выбралась девка, в рубаху порванную кое-как завернулась, кафтан да порты привычные натянула.
У самых дверей уже поймал её Иоанн за руку, к устам манящим приник:
- Гонца за тобой пришлю вечером. Моей теперь будешь всегда...
Едва порог родного дома переступивши, попала Федорушка в объятия матушки:
- Ну, что с тобой? Как ты? Как прошло всё? – голос у Катерины Ивановны дрожал, и по лицу её поняла девка, что не спалось Басмановым в ночь сию. – Ну, не молчи же!- Оставь, Катерина, - раздался голос Алексея, строгий да сердитый. – Хоть и девку родили, да не девкой воспитали, переживёт.
- Да что ж ты, батюшка, бессердечный-то такой! Ох, не будет нам боле покоя, покуда государь великий возжелал…
Обняла Федора матушку свою да молвила голосом тихим, успокаивая:
- Не возжелал, матушка. Возлюбил меня государь…
- Возлюбил, как же! – отозвался батюшка насмешливо. – То лишь грёзы твои глупые. Не любит царь никого, и никогда не любил, опричь жены своей покойной, Анастасии. А уж тебе до неё – как до звёзд.
«Так-то оно так, да государю виднее», - подумалось ей, но вслух ничего она не сказала.
- Эх, позор, позор! – продолжал меж тем Алексей. – А всё твоя, твоя вина!
- Моя вина? – спросила Федорушка дерзко. – Да только твоя, батюшка, вина поболе будет. Твоя ведь воля была меня как сына растить, от людей правду скрывать…
- Молчи! Не перечь отцу!
Вскинула девка голову, в очи отцовы, гневом пылающие, прямо взглянула.
- А не стану, - проговорила тихо. – Не стану более молчать.
Зарычал Алексей Данилович, Федору за ворот кафтана ухватил:
- Ты что же теперь себе думаешь, а? – прошипел сердито. – Считаешь, всё прощать тебе будут? Нешто думаешь, теперь после всего и царицею заделаешься? Не бывать тому! Не для того тебя растил я, не для того воспитывал, чтоб ты курвой распоследней пред царём ходила!
Дёрнулась Федорушка из рук батькиных, вырвалась, сердитая.
- Моя то жизнь, моя! - зашипела. - И токмо мне да государю решать, как жить мне надобно, что позорно, а что достойно! Не тебе, батюшка, жизнь мою за меня проживать!
- Ох, неслух! Ну я тебя проучу!
Вскинул Алексей длань тяжёлую, замахнулся...
- Что ж ты, Алексей Данилович, делаешь-то! - матушка плечо его сжала. - Одумайся!
- Уйди, Катерина!
- Не губи ты её, и нас всех не губи, - зашептала Катерина.- Государь ведь прознает...Опустил батюшка взор свой на жену, вздохнул, опустил длань свою. Взглянул вновь на Федору, сощурился.
- Коли сама жить желаешь, так и живи. Но не дай Бог тебе от государя понести! Уж тогда-то никому житья не будет.
Усмехнулась девка да вышла из горницы, в опочивальню к себе зашла да на лавку рядом с братом опустилась.
- Ты на батьку не обижайся, Федя, - сказал Пётр. - Или как тебя теперь величать?
Улыбнулась Федорушка, братца меньшого по волосам потрепала.
- Как прежде, Федей, зови. Всё одно никто опричь нас да государя не будет знать о том, кто я есть.
- И что же? - спросил тот удивлённо. - Ты и в войске по-прежнему служить будешь?
- Как государь пожелает, - ответила она. - Коли скажет - буду в войске. На всё воля его.
И задумалась Федора: а чего государь пожелать может? Решит ли, что отыне она лишь подле него быть должна, али на подвиги ратные отправит? И то хорошо, и сё хорошо, да токмо на сердце неспокойно делалось: а коли и взправду царю нужна она была лишь на ночку единственную, на миг короткий? А коли не захочет он её более? Коли опротивели ему ласки её?
- А правда ли, - подал вдруг голос Пётр, - что царь и в самом деле зверь?
- Нет, конечно, - улыбнулась Федора.
- А страшно тебе было?..
- Страшно, Петенька, ох и страшно. Да только страхи мои напрасными были. Милостив наш государь до нас, холопов его.
Хотел было братец ещё спросить, да только шаги послышались, и вошла матушка.
- Ох, горе ты моё! - присела да Федорушку обняла ласково. - Пошто отцу-то перечишь? Пошто гнев его на себя навлекаешь? Берегли ведь мы тебя, как могли, смерти не боясь...
- Берегли, матушка, - вздохнула та. - Да только напрасно всё было. Государю отныне принадлежу, и нет в том вины моей.
Всплеснула руками Катерина, с лавки поднялась:
- Да что же в том хорошего, скажи? Сейчас мила ты государю своему, а после прикажет он тебя в монастырь заточить или, того хуже, на потеху боярам отдать... Страшно нам, Федора, за тебя, ох как страшно. И батюшке твоему страшно, пущай и не признает он того... Скажешь, не права?
Стыдно стало Федоре за гневные слова свои. Опустила голову да молвила тихо:
- Права, матушка. Но всё же воином меня вырастили, смелым да жестоким. Бороться буду за счастие своё, ни о чём не жалея. Сдюжу, матушка. На то я и Басманова, на то и Федора.
- Бороться... - покачала головой матушка. - Супротив государя ведь не пойдёшь!
- Тогда с ним пойду!
Не успела Катерина ответить: послышалось ржанье конское, со двора голос грубый раздался:
- Басманова государь требует!
- Еду! - крикнула девка, не раздумывая. - Не бойся, матушка, выдюжу, а то не быть мне Басмановой.
Ночью той, в объятьях царских нежась, услыхала Федора слова Иоанновы:
- Поутру, стоило уйти тебе, коня к нам послы аглицкие прислали. Вороного, сильного...
- Кони аглицкие, говорят, крепкие самые, коли ехать куда подальше надобно, - ответила она.
Ухватил царь Федорушку за подбородок, в очи манящие взглянул:
- А хочешь, тебе того коня подарю? Будет тебе другом верным...
Дёрнулась девка испуганно:
- Да пошто мне такой подарок, государь? Не надобно мне подарков таких! Мне один лишь подарок дорог – с тобою быть, тебе служить...
- Служить, говоришь?
Государь нахмурился сердито, на свою полюбовницу глядя. Страшно стало в тот миг Федоре, но взгляд она не отвела.
И будто бы вечность целая прошла, прежде чем молвил Иоанн:
- Рындой тебя назначаю. Поедешь завтра к Ефросинье, тётке моей, с речами. А коня всё же возьми: путь-то неблизок.
Застыла Федорушка, ушам своим не веря.
- Иоанн...
- Коли хочешь служить, так изволь. А теперь спи, поздно уже.
По-прежнему сердит был царь, по-прежнему недоволен да хмур. Да стоило лишь Федоре обнять его, до плеча его щекой прижаться, тут же перестал он хмуриться – обнял в ответ полюбовницу свою, макушки кудрявой устами коснулся.
- Поезжай, Федорушка. Да возвращайся поскорее.
@темы: Федор(а)